Стрелка.
Разъезд восемьсот сорок два.
Тополь,
Да пыль,
Да ковыль-трава.
Здесь можно с разбега нырнуть в тишину,
Как в омут, и камнем пойти ко дну,
И никогда не достигнуть дна:
Здесь не глубинка,
Здесь - глубина.
Здесь никогда не стоят поезда,
Здесь та же самая всходит звезда
Ровно в одиннадцать каждый вечер,
Здесь и заняться-то больше нечем,
Как только вести философские споры
С охочим до водки обходчиком Колей,
Да перепелов постреливать в поле,
Да раз в неделю глазеть на скорый,
Который,
Гремя,
Проносится мимо,
Напоминая,
Что там, за скверной,
За гранью этой чёрной дыры,
Возможно, есть и другие миры,
Что, впрочем, вовсе не достоверно…
Но Галка, дочь обходчика Коли,
Всё смотрит и смотрит из-под руки,
Как убегают вдаль огоньки…
Делать ей больше нечего, что ли?
Всё верит,
Что жить без надежды нельзя,
Что люди не могут быть одиноки…
Так до утра и стоит у дороги.
Дурёха дурёхой,
ну что с неё взять…
Новосибирский романс
Мы с городом давным-давно "на ты".
Нам обоюдохолодность не внове.
Обрыдло до взаимотошноты
Взаимно признаваться в нелюбови.
Симфония суровых декабрей,
Столетье град тиранивших нещадно,
В аккордах придорожных фонарей
Застыла партитурою площадной.
В ней нет тепла.
В ней нет отдельных нот.
В ней не услышать одинокой скрипки.
Их сплющивает каменный урод
Бетонным ртом под тормозные вскрики.
И серый люд в щелях бетонных шхер,
По серым плитам, серых улиц мимо,
Скрестившихся подобьем буквы "хер",
Плывёт полубесплотно-полузримо.
И я плыву,
Как серый пилигрим,
Отравленный прогорклым серым ядом.
Но нынче я предельно примирим
С врагом своим.
Я с ним шагаю рядом,
Следя,
Как он,
Отнюдь не притворясь,
Приникнув ликом к тополям и липам,
По площадям размазывает грязь
С отчаянным,
Надрывным детским всхлипом.
Следя,
Как он,
Ограян вороньём,
Широкими проспектами прострелен,
Забывший о величии своём,
Тихонько плачет в солнечном апреле.
Не надо громких слов.
Проявим такт.
Не поддадимся чувствам леденящим.
Кому дано
Весной оттаять так,
Тому в любой мороз
Не быть
Пропащим.
Подорожная
- К заутрене будем?
- Бог ведает, барин:
Туман да болото, не видно дороги.
Поспал бы…
- Не спится мне. Сердце в тревоге…
- Не спится? Ну что же, давай погутарим.
- Ты шутишь! О чём говорить нам с тобою?
Что смыслишь ты, лапотник, в бедах державы?
- Хомут ещё крепок, да оси-то ржавы.
- Но конь-то горяч!
- Да тяжёл с перепою.
- Шалишь, мужичина: жеребчик-то справный!
- Жеребчик-то справный, да рваные вожжи.
- Крамольно глаголешь!
- Помилуй мя, боже…
За правду крамольную ноздри-то рваны…
- Ах, Ваня, что правда?. Красива далече,
Да вкус её горше полынной настойки.
- Ништо, мы к настойкам с рождения стойки.
А на душу примешь - и, кажется, легче.
- Ах, Ваня, окрестно всё сиро да пресно:
Ухабы всё чаще, болота всё пуще!
Не стать ли?
- Дорогу осилит идущий,
А прочие способы
нам неизвестны…
Скрипели насквозь проржавевшие оси,
Встревая в дискуссию власти с холопом.
Жеребчик то под гору мчался галопом,
То в гору тащился, хрипя на откосе.
Тревожно трещали в тумане сороки.
Душа в беспросветной тоске заходилась.
А бричка катилась,
катилась,
катилась,
И не было края
у этой
дороги…
Трансвааль
Пав жертвой воинского долга,
Сраженный в грудь комком свинца,
Он падал
Долго,
Долго,
Долго,
Ему казалось -
Без конца.
Из тех,
Что в этот бой шагнули,
Почти никто не вышел цел:
Мундир шотландский
Бурской пуле -
Пустяк.
И буры
Били
В цель.
В огне войны
Гудел, как улей,
Трансвааль.
С каждым криком "пли!",
И с каждой
Выпущенной
Пулей
Ряды
Кровавых тел
Росли.
Кружили грифы.
Ждали падаль.
Ревел от ран
Английский лев.
А он
Все падал,
Падал,
Падал,
На девять грамм
Потяжелев.
Не дожил.
Не дошел.
Не выжил.
Умолк,
Не доиграв
Мотив.
В его волынке
Воздух
Вышел.
Последний выдох испустив,
Одною пулей с ней пробитый,
Он падал,
Падал
С ней
Вдвоем,
Еще живой,
Уже убитый,
Живя
В падении
Своем…
И стайки душ
Над вельдтом ржавым
Кружили, словно журавли,
Немым укором
Всем державам,
Делящим
Пядь
Чужой
Земли…
Демарш
Не знаю,
Врут, иль правду говорят,
Но вот уже который год подряд
По Таллиннской брусчатке
К Нарве,
К Нарве
Идет ночами
Боевой отряд.
Чеканным шагом,
По четыре в ряд,
Идут,
Пылят,
Окурками сорят,
И звезды
На истрепанных пилотках
Рубиновыми искрами горят.
В петлицах тускло блещут кубари,
Заржавленные насмерть винтари,
Качаясь за сутулыми плечами,
Царапают штыками
Флаг зари.
Полсотни лет
Бойцы рубеж держали;
В окопе ли,
В руинах блиндажа ли
За Родину полегшие в бою,
Лежали
Не внесенными в скрижали,
Но не жалели,
Что не возмужали,
Не жали хлеб,
Детей не нарожали,
А яростный оскал
В зубах зажав,
Атаку
За атакой
Отражали.
И вот теперь,
При нынешнем режиме,
Они нежданно сделались
Чужими.
Режимы,
Как им славно ни служи,
Перелицовкой правды
Одержимы.
Навыворот историю кроя,
От мертвецов
Не слышат возражений,
И павшие
С полей былых сражений
В родные
Возвращаются
Края.
Последний патруль
Сегодня я
В последнем патруле.
При рюкзаке,
Ружье
И патронташе,
Сегодня я у осени на страже,
Я стерегу осенние пейзажи,
Сегодня я
В последнем
Патруле…
Предчувствуя печёнкой злую вьюгу,
Косяк мигрантов отлетает к югу,
Тревожно в поднебесье гогоча.
Приклад замрёт привычно плеча,
Привычно ткнёт в плечо удар отдачи,
Громады туч,
Зайдясь в беззвучном плаче,
Окрасятся в оттенки кумача…
Вернув
Неувернувшихся
Земле,
Вернутся эхом отзвуки дуплета;
Осколки жизни
И осколки лета
Неспешно
Растворятся
В полумгле…
Сегодня я в последнем патруле…
Я обхожу позицию свою,
Теряя в темноте
Ориентиры.
Вот тополя
Ещё стоят в строю,
Но все в исподнем, словно дезертиры.
А вот поодаль,
Тощий, как скелет,
Сменив мундир на серый силуэт,
Срывает клён остатки эполет…
Парад окончен.
Говоря иначе,
Всё наше войско накануне сдачи.
Да что греха таить,
Ведь я и сам-то
С минуты на минуту жду,
Что примет мгла
Холодных парашютов купола
Стремительного
Снежного
Десанта,
И куполами выбелит поля,
И вечером,
Ноябрьски-морозным,
Затопают по миру
Маршем грозным
Шаги
Совсем иного
Патруля…
Полустанки, перелески...
Полустанки, перелески
Проплывают в полумгле.
Свет луны на занавеске.
Подстаканник на столе.
Весь вагон,
За преферансом
Утомясь точеньем ляс,
Отсыпается авансом
Под колесный перепляс.
И уже не вспомнишь сходу,
Что за месяц, что за век.
Россыпь звезд по небосводу,
Перелески, тьма и снег,
Полустанки, стрелки, реки,
Переездов перебряк…
Из варяг ли едем в греки,
Или в греки из варяг…
Или нет конца России,
Или мы с вагоном сим
Сим пейзажем бело-синим
Круг за кругом колесим…
Круг за кругом, год за годом,
День за днем, за веком век,
Наблюдая всем народом
В тех же окнах тот же снег…
До конца пути б не спиться
Между сном и чтеньем книг…
"И чего тебе не спится?"-
Вопрошает проводник,-
"Заварить покрепче чаю?
Не простыл еще титан…"
"Нет, не чаю",- отвечаю,-
"Дай-ка водки мне, братан…"
Кружился снег...
Кружился снег.
Он шел вторые сутки.
Он был волшебен,
Сказочен почти.
Казалось, сам Всевышний,
Ради шутки,
С небес на землю сыпал конфетти.
Роился снег в желтофонарном круге.
Застывший клен,
Забыв про наготу,
Тянул
К нему
Свои сухие руки,
Ловя снежинок стайки на лету.
Снежинки опускались,
Точно птахи,
На нити проводов
И ветви древ,
И зрители
Роняли в окнах "ахи",
Руками подбородки подперев.
Обрыдшую обыденность
Нарушив,
Внося в реальность свой императив,
Кружился снег,
В хитросплетенье кружев
Бульвары городские превратив.
А дворники
Лопатами
До пота
Скребли асфальт,
Ворча:
"Нападал, ишь…"
Что нам - забава,
Дворникам - забота.
Как ни крути,
На всех
Не угодишь…
Предтечи
Я помню.
Но смутно, неверно, едва.
Когда я родился впервые,
Деревья красиво звались - дерева,
Луга покрывала трава-мурава,
Волшебную силу имели слова,
Кикиморы и домовые.
По теплым проталинам вешней земли
Ступая босыми ногами,
Грядущее сея,
В грядущее шли
Предтечи.
В полях медуницы цвели.
Курлыча,
В просторе небес журавли
Кружили бок о бок с богами.
Но вот к небесам поднялись города
И торными стали дороги.
Артерии рек наводнили суда,
Иссякла в криницах живая вода;
Прядая ушами,
Ушли в никуда
Пугливые единороги.
На землю
В зияющих язвинах ран
Глядят с удивленьем предтечи.
В миру,
Разделенном границами стран,
Потомки,
Уставившись в телеэкран,
Внимают,
Как пастырю глупый баран,
Кричаще-бессмысленной речи.
Блажен,
Кто, сплетая слова в кружева,
Предтеч пробудит в себе снова.
Я помню их смутно, неверно, едва.
Ушедших растерли веков жернова,
Но память о них в наших душах жива,
И живо их вечное слово.
И я не забуду, покуда живой,
Бродя по неторным дорогам,
Как древо предтечей лопочет листвой,
Как ночью шуршит на печи домовой,
Как славно бредется травой-муравой
К пасущимся
Единорогам…
Церковная мышь
В церквушке старой
Посреди села,
Худой да ветхой,
Даже глянуть жалко,
Невидимая прочим прихожанка
За службой наблюдала
Из угла.
Едва в церквушке наступала тишь,
И паства,
Возымевшая по вере,
Толпою дружной выходила в двери,
На аналой
Вскарабкивалась
Мышь.
Зверушка кроткая
Бессонными ночами
В церквушке
Находила стол и кров,
Питаясь крохами
Святых даров
И восковыми
Сладкими
Свечами.
И наблюдал
Небесный духовник
С улыбкой,
Как в пылу духовной жажды
Зверушка причащалась не однажды
Потертым переплетом
Книги книг.
Пергаментная гладь
Страны страниц
Приятно пахла ладаном и миром.
Пустынный храм
Казался мыши
Миром,
Наполненным
Сияньем светлых лиц.
Живя и с Богом, и с собой в ладу,
Наивными и круглыми глазами
Глядела мышь
Во тьму над образами,
На странную,
Далекую
Звезду.
И луч звезды,
Волшебный,
Неземной,
Тянулся к мыши всех препятствий между.
И ей казалось,
Лучик нес надежду.
И ей казалось,
Для нее одной.
***
Она преставилась под утро,
По весне,
В пресветлое
Христово Воскресенье.
Ей не было даровано
Спасенье,
Но послана
Незлая смерть
Во сне.
Бесплотной тенью
В бездну отходя,
Прозрела мышь,
Сомкнув земные вежды:
Звезда
Ее несбыточной надежды
Была дырой
От сгнившего
Гвоздя.
